– Знаю, что вы предпочитаете этого человека вашему брату, потому что хотели спасти его, а не меня, и когда увидели меня, то встретили проклятиями.

Нанона нетерпеливо махнула рукой.

– Впрочем, вы совершенно правы, – продолжал Ковиньяк, – и я говорю вам это не в упрек, а так только, для сведения. Положив руку на сердце, скажу вам: если бы мы оба сидели еще в крепости и если бы я знал то, что теперь мне известно, я сказал бы ему: «Милостивый государь, вас Нанона назвала своим братом; не меня, а вас спрашивают». Он явился бы сюда вместо меня, а я умер бы вместо него.

– Так, стало быть, он умрет! – вскричала Нанона с горестью, которая показывала, что в самые твердые умы мысль о смерти входит вместе со страхом и никогда не кажется достоверною. – Стало быть, он умрет!

– Сестрица, – отвечал Ковиньяк, – вот все, что я могу сказать вам и на чем надобно основывать наши намерения. Теперь девять часов вечера, в продолжение двух часов, пока я ехал сюда, могло случиться много нового. Не отчаивайтесь, может быть, не случилось ровно ничего. Вот какая мысль пришла мне в голову.

– Говорите скорее.

– В одной миле от Бордо у меня сто человек солдат и мой лейтенант.

– Человек верный?

– Фергюзон.

– Так что же?

– Вот, сестрица, что ни говорил бы герцог Бульонский, что ни делал бы герцог де Ларошфуко, что ни думала бы принцесса, которая считает себя полководцем получше этих обоих, я убежден, что с сотнею человек, пожертвовав из них половину, я доберусь до Каноля.

– О нет! Вы ошибаетесь! Вы не проберетесь к нему! Это невозможно!

– Проберусь, или меня убьют!

– Ах, ваша смерть покажет мне ваше желание спасти его... Но все-таки она не спасет его. Он погиб! Он погиб!

– А я говорю вам, что нет, если бы даже пришлось мне отдать себя за него! – вскричал Ковиньяк в порыве великодушия, которое удивило его самого.

– Вы пожертвуете собой!

– Да, разумеется. Ни у кого нет причины ненавидеть этого доброго Каноля, и все его любят. Меня, напротив, все не терпят.

– Вас не терпят! За что?

– За что? Это очень просто: за то, что я имею честь быть связанным с вами кровными узами. Извините, сестрица, но эти слова мои должны быть чрезвычайно лестны для отчаянной роялистки.

– Постойте, – сказала Нанона медленно, прикладывая палец к губам.

– Я слушаю.

– Вы говорите, что жители Бордо ненавидят меня?

– Как нельзя больше.

– В самом деле! – прошептала Нанона с полузадумчивою, полувеселою улыбкою.

– Я не думал, что эта правда будет вам так приятна.

– Правда! Правда!.. Да, – продолжала она, разговаривая сама с собой более, чем с братом, – ненавидят не Каноля и не вас. Погодите! Погодите!

Она встала, накинула на белые, пылавшие плечи шелковую мантилью, села к столу и поспешно написала несколько строк. Ковиньяк, видя, как горел ее лоб и поднималась грудь, понял, что она пишет о чрезвычайно важных делах.

– Возьмите это письмо, – сказала она, запечатывая бумагу, – отправляйтесь в Бордо один, без солдат и без конвоя. У нас на конюшие есть скакун, который довезет вас туда через час. Скачите, как человек может скакать. Отдайте это письмо принцессе Конде. И Каноль будет спасен.

Ковиньяк с удивлением взглянул на сестру, но он знал всю твердость ее прямого ума и потому не терял времени на объяснение ее фраз: он побежал на конюшню, вскочил на указанную лошадь и через полчаса проскакал уже половину пути. В ту минуту, когда он уезжал, Нанона на коленях прочла коротенькую молитву, заперла в ларчик свое золото, драгоценности и бриллианты, приказала заложить карету, а Финетте велела подать себе лучшие свои платья.

II

Ночь спускалась на Бордо, город казался пустыней, кроме эспланады, к которой все спешили. В отдаленных от того места улицах слышались только шаги патрулей или голоса старух, которые, возвращаясь домой, со страхом запирали за собой двери.

Но около эспланады, в вечернем тумане, слышался гул, глухой и непрерывный, подобный шуму моря во время отлива.

Принцесса только окончила свои письма и приказала сказать герцогу де Ларошфуко, что может принять его.

У ног принцессы, на ковре, смиренно сидела виконтесса де Канб и, изучая со страхом ее лицо и расположение духа, ждала времени, когда можно будет начать разговор, не помешав принцессе.

Но терпение и спокойствие Клары были притворные, потому что она мяла и рвала свой платок.

– Семьдесят семь бумаг подписала! – сказала принцесса. – Вы видите, Клара, не всегда приятно выдавать себя за королеву.

– Отчего же? – возразила виконтесса. – Заняв место королевы, вы приняли на себя и лучшее ее право: миловать!

– И право наказывать, – гордо прибавила принцесса Конде, – потому что одна из этих семидесяти семи бумаг – смертный приговор.

– А семьдесят восьмая бумага будет акт помилования, не так ли, ваше высочество? – сказала Клара умоляющим голосом.

– Что ты говоришь?

– Я говорю, что уже, кажется, пора мне освободить моего пленника. Неужели вам не угодно, чтобы я избавила его от страшного мучения: видеть, как поведут его товарища на казнь! Ах, ваше высочество, если вам угодно миловать, так прощайте вполне и безусловно!

– Ты совершенно права, – сказала принцесса. – Но уверяю тебя, я совсем забыла свое обещание, занявшись важными делами. Ты прекрасно сделала, что напомнила мне о нем.

– Стало быть... – начала Клара в восторге.

– Делай, что хочешь.

– Так напишите еще одну бумагу, ваше высочество, – сказала Клара с улыбкою, которая расшевелила бы железное сердце, с улыбкой, какой не может изобразить ни один живописец, потому что она свойственна только любящей женщине.

Клара придвинула бумагу к принцессе и указала пальцем, где надобно писать.

Принцесса написала:

«Приказываю коменданту замка Тромпет допустить виконтессу де Канб к барону Канолю, которому возвращаю полную свободу».

– Так ли? – спросила принцесса.

– Да, да! – отвечала Клара.

– Надобно подписать?

– Непременно.

– Хорошо, – сказала принцесса с самой приветливою своей улыбкой, – надобно делать, что ты хочешь.

Она подписала.

Клара бросилась на бумагу, как орел на добычу. Она едва поблагодарила ее высочество и, прижав бумагу к груди, выбежала из комнаты.

На лестнице она встретила герцога де Ларошфуко со свитою офицеров и народа, которая всегда за ним следовала, когда он ходил по городу.

Клара весело поклонилась ему. Удивленный герцог остановился на площадке и смотрел вслед виконтессе, пока она не сошла с лестницы.

Потом он вошел к принцессе и сказал:

– Ваше высочество, все готово.

– Где?

– Там.

Принцесса смотрела на него вопросительно.

– На эспланаде, – прибавил герцог.

– А, хорошо, – сказала принцесса, притворяясь спокойною, потому что на нее смотрели. Как женщина, она не могла не вздрогнуть, но положение главы партии подкрепило ее силы. – Если все готово, так ступайте, герцог.

Герцог не решался.

– Не полагаете ли вы, что и я должна присутствовать там? – спросила принцесса.

Несмотря на умение владеть собою, она не могла скрыть смущения. Голос ее дрожал.

– Как угодно вашему высочеству, – отвечал герцог, занимавшийся в эту минуту, может быть, какою-нибудь философскою задачей.

– Мы увидим, герцог, мы увидим. Вы знаете, что я помиловала одного из осужденных?

– Знаю.

– Что скажете вы об этом?

– Скажу, что все, что вы делаете, хорошо.

– Да, – сказала принцесса, – лучше было простить. Надобно показать эпернонистам, что мы не боимся мстить, считаем себя равными с королем, но, уверенные в своей силе, платим за зло без бешенства, умеренно.

– Это очень хорошо.

– Не так ли, герцог? – спросила принцесса, старавшаяся по голосу герцога узнать настоящую его мысль.

– Но, – продолжал герцог, – вы все-таки придерживаетесь того мнения, что один из арестантов должен заплатить жизнью за смерть Ришона. Если эта смерть останется не отмщенною, то все подумают, что ваше высочество мало уважаете храбрых людей, которые служат вам.