– Не называйте меня вашим гением, потому что я демон, – отвечала Нанона, – но только демон, являющийся в добрые минуты, признайтесь сами?

– Вы правы, добрый друг мой, мне кажется, вы спасли меня от эшафота.

– И я так думаю. Послушайте, барон, каким образом случилось, что принцессы могли обмануть вас, вас, такого дальновидного человека?

Каноль покраснел до ушей, но милая Нанона решилась не замечать его смущения.

– По правде сказать, я и сам не знаю, сам никак не могу понять.

– О, ведь они очень лукавы! Вы, господа, хотите воевать с женщинами? Знаете ли, что мне рассказывали? Будто бы вам показали вместо молодой принцессы какую-то госпожу, горничную, куклу... что-то такое.

Каноль чувствовал, что мороз продирает его по коже.

– Я думал, что это принцесса, – сказал он, – ведь я не знал ее в лицо.

– А кто же это был?

– Кажется, притворная дама.

– Ах, бедняжка! Но, впрочем, это вина злодея Мазарини. Когда дают человеку такое трудное поручение, так показывают ему портрет. Если бы у вас был или если бы вы хоть видели портрет принцессы, так вы, верно, узнали бы ее. Но перестанем говорить об этом. Знаете ли, что несносный Мазарини под предлогом, что вы изменили королю, хотел засадить вас в тюрьму?

– Я догадывался.

– Но я решила возвратить вас Наноне. Скажите, хорошо ли я сделала?

Хотя Каноль весь был занят виконтессой, хотя на груди носил портрет ее, однако же он не мог не тронуться этою нежною добротою, этим умом, который горел в очаровательных глазах: он опустил голову и поцеловал беленькую ручку, которую ему подали.

– И вы хотели ждать меня здесь?

– Нет, я ехала в Париж, чтобы везти вас сюда. Я везла вам патент, разлука с вами показалась мне слишком продолжительною: герцог д’Эпернон тяготел, как камень, над моею однообразною жизнью. Я узнала про ваше несчастье. Кстати, я забыла сказать вам, вы брат мой, знаете ли?..

– Я догадывался, прочитав ваше письмо.

– Вероятно, нам изменили. Письмо, которое я писала вам, попало в другие руки. Герцог пришел ко мне взбешенный. Я признала вас за брата моего, бедный Каноль, и теперь мы находимся под покровительством самых законных уз. Мы словно женаты, друг мой.

Каноль увлекся неотразимым влиянием этой женщины. Расцеловав ее белые ручки, он целовал ее черные глаза... Воспоминание о виконтессе де Канб отлетело...

– Тут, – продолжала Нанона, – я все решила, как действовать в будущем, и превратила герцога в вашего покровителя или, лучше сказать, в вашего друга, я смягчила гнев Мазарини. Наконец, я выбрала себе убежищем остров Сен-Жорж: ведь, добрый мой друг, меня все еще хотят побить камнями. Во всем мире только вы любите меня немножко, вы, милый Каноль. Ну, скажите же мне, что вы меня любите!

И очаровательная сирена, обвив обеими руками шею Каноля, пристально смотрела в глаза юноши, как бы стараясь узнать самые сокровенные его мысли.

Каноль почувствовал, что не может оставаться равнодушным к такой преданности. Тайное предчувствие говорило ему, что Нанона более чем влюблена, что она великодушна: она не только любит его, но еще и прощает ему.

Барон кивнул головою в ответ на вопрос Наноны. Он не смел сказать ей: люблю, хотя в душе его проснулись все воспоминания о прежнем.

– Так я выбрала остров Сен-Жорж, – продолжала она, – и буду хранить здесь в безопасности мои деньги, бриллианты и свою особу. Кто может охранять жизнь мою, как не тот, кто меня любит, подумала я. Кто, кроме моего властелина, может сберечь мои сокровища? Все в ваших руках, друг мой, и жизнь моя, и мои деньги: будете ли верным другом и верным хранителем?

В эту минуту звуки трубы раздались на дворе и потрясли сердце Каноля. Перед ним любовь красноречивая, какой он никогда еще не видал, возле него война, грозная война, которая горячит человека и приводит его в упоение.

– Да, да, Нанона, – воскликнул он, – и вы, и ваши сокровища в безопасности, пока я здесь, и клянусь вам, если будет нужно, я умру, чтобы спасти вас от малейшей опасности.

– Благодарю, мой благородный рыцарь, – сказала она, – я столько же уверена в вашей храбрости, сколько в вашем великодушии. Увы! – прибавила она, улыбаясь. – Я бы желала быть столько же уверенною в вашей любви...

– Ах, – прошептал Каноль, – поверьте мне...

– Хорошо, хорошо! – перебила Нанона. – Любовь доказывается не клятвами, а делами, по вашим поступкам, сударь, мы будем судить о вашей любви.

Она обняла Каноля и опустила голову на его грудь. «Теперь он должен забыть ee!.. – подумала она. – И он, верно, забудет».

X

В тот самый день, как Каноля арестовали при виконтессе де Канб, она уехала из Жоне в сопровождении Помпея к принцессе Конде, которая находилась близ Кутра.

Прежде всего достойный Помпей старался объяснить своей госпоже, что если шайка Ковиньяка не требовала выкупа с прелестной путешественницы и не нанесла ей оскорблений, то этим счастьем она обязана его решительному лицу и его опытности в военном деле. Виконтесса де Канб, не такая доверчивая, как Помпей воображал, заметила ему, что он совершенно исчезал почти в продолжение часа. Но Помпей уверил ее, что это время он провел в коридоре, приготовляя ей с помощью лестницы все средства к верному побегу. Только ему пришлось бороться с двумя отчаянными солдатами, которые отнимали у него лестницу, но он совершил этот подвиг с тем неустрашимым своим мужеством, которое известно читателю.

Разговор естественно навел Помпея на похвалы солдатам его времени, страшным против врага, как они доказали это при осаде Монтобана и в сражении при Корбии, но ласковым и учтивым с французами, а этими качествами не могли похвастать солдаты времен кардинала Мазарини.

Действительно, Помпей, сам того не зная, избавился от страшной опасности, от опасности быть завербованным. Он всегда ходил, вытаращив глаза, выпятив грудь вперед, и очень казался похожим на воина, потому Ковиньяк тотчас заметил его. Но по милости происшествий, изменивших виды капитана, по милости двухсот пистолей, данных ему Наноною с условием, чтобы он занимался только бароном Канолем, по милости философического размышления, что ревность – самая великолепнейшая из страстей и что надобно пользоваться ею, когда встречаешь ее на своей дороге, Ковиньяк пренебрег Помпеем и позволил виконтессе де Канб ехать в Бордо... Наноне казалось, что Бордо слишком близко, она желала бы знать, что виконтесса в Перу, в Индии или в Гренландии.

С другой стороны, когда Нанона думала, что одна она владеет милым Канолем, запертым в крепких стенах, и что крепость, неприступная солдатам короля, будет содержать виконтессу, то радовалась тою бесконечною радостью, которую на земле знают только дети и любовники.

Мы видели, как мечты ее исполнились и как Нанона соединилась с Канолем на острове Сен-Жорж.

Между тем виконтесса в печали и трепете ехала по Бордоской дороге. Помпей, несмотря на свою храбрость, не мог успокоить ее, и она без страха, вечером в тот день, как выехала из Жоне, увидела на боковой дороге значительный конный отряд.

То были известные нам дворяне, возвращавшиеся с знаменитых похорон герцога Ларошфуко, с похорон, послуживших князю Марсильяку предлогом для собрания соседних дворян из Франции и из Пикардии, которые еще более ненавидели Мазарини, чем любили принцев. Одна особенность поразила виконтессу и Помпея: между этими всадниками иные ехали с перевязанными руками, другие с перевязанною ногою, иные с окровавленными перевязками на лбу. Трудно было узнать в этих изуродованных людях тех блестящих и проворных охотников, которые гнались за оленем в парке Шантильи.

Но у страха глаза далеко видят: Помпей и виконтесса де Канб узнали под окровавленными повязками несколько знакомых лиц.

– Ах, сударыня, – сказал Помпей, – видно, похороны ехали по дурной дороге. Дворяне, должно быть, попадали с лошадей, посмотрите, как они изуродованы!

– Я тоже думала...

– Это напоминает мне возвращение из Корбии, – гордо продолжал Помпей, – но тогда я был не в числе храбрецов, которые ехали, а в числе отчаянных, которых несли на руках.